– Моя дочь! – вскричал пораженный Самуил.

– Да, а Христиана ее мать… Прощай… Я простил тебя.

Юлиус умолк. Дыхание замерло на его губах.

Он покинул этот мир.

Самуил опустил на пол его голову, которую он держал в своих ладонях, и встал.

«Моя дочь! – думал он. – Фредерика моя дочь!»

И вся его душа прониклась одной этой мыслью.

Он опять стал ходить взад и вперед, не размышляя ни о чем определенном, поглощенный этим столь неожиданным открытием.

– Фредерика! Моя дочь! – повторил он вслух. – Стало быть, я неверно истолковал природу своей любви. Моя дочь! У меня есть дочь!

Он посмотрел на часы и пробормотал:

– Еще десять минут.

Итак, рядом с ним, себялюбцем, одиночкой, семнадцать лет обитало создание, рожденное от него, бывшее его плотью и кровью, существо, в котором он мог жить и обновляться. Кто знает, какие перемены, быть может, произвела бы в его уме и сердце эта тайна, откройся она ему раньше? Кто знает, какую нежность эта девочка могла бы пробудить в его характере, какую отраду внести в его полное язвительной горечи существование? Кто знает, какие мощные силы, при его энергии, проснулись бы в нем, если бы он трудился не для себя, а ради другого человека, каких высот достигло бы его самолюбие, преображенное в бескорыстную любовь?

И эту опору, что была совсем рядом, этот повседневный источник воодушевления, удваивающий силы и согревающий душу, свою дочь, он проглядел! Ах, это наказание было для него едва ли не самым тяжким: узнать, что у него была дочь, в тот миг, когда уже не оставалось времени быть отцом.

Но все же он не мог не возблагодарить странный случай, который, приведя дочь под его кров и внушив ему любовь к ней, помешал им стать мужем и женой, поставив между ними сначала Лотарио, потом Юлиуса.

И этот Сатана в образе человеческом в этот торжественный час сказал себе: «Ах, что, если в самом деле где-то существуют высшая сила и справедливость, превосходящая нашу? Что, если и вправду Бог располагает?»

Тотчас он почувствовал, что шатается.

Он замер, взгляд его остановился.

Потом он рухнул навзничь, головой к ногам Юлиуса.

Он был мертв.

Тут-то и открылась дверь, вбежали Христиана и Фредерика, сопровождаемые молодым стражем.

Перед ними лежали два трупа.

– Слишком поздно! – горестно вскричала Христиана. – На колени, дочь моя, и помолимся Господу.

LXVI

Две свадьбы

Полтора месяца спустя после мрачной сцены, только что нами описанной, на Ландекском кладбище, у могилы, можно было увидеть двух коленопреклоненных женщин.

Фредерика и Христиана после кончины Юлиуса не оставляли Эбербахского замка. Им не хотелось покидать прах дорогого сердцу и любящего существа, принесшего себя в жертву с такой нежной преданностью, отца, ушедшего в могилу, чтобы освободить место для счастливой жизни своей дочери.

Каждый день на закате мать и дочь выходили из замка и шли в сторону кладбища.

Там, сквозь толщу могильной земли, они взывали к ушедшему, и бывали минуты, когда им казалось, что он снова рядом, они видят его, с ним говорят, и сам он тоже видит их и им отвечает.

Преклонив колена, чтобы быть как можно ближе к нему, они упрекали его за то, что он их покинул. Печальные, нежные излияния, когда скорбь, любовь, признательность, переполняют сердца, рвутся наружу. От них и мертвый встрепенется в своем гробу. О, лишь тот воистину мертвец, о ком забыли, а Юлиус за весь свой век никогда не жил как теперь – в воспоминаниях, столь полных любви, в слезах, столь полных искренности.

Первые свидания двух этих женщин с дорогим усопшим были мрачны и горестны. Смерть того, кого любишь, вначале наносит душе такую рану, будто часть ее вырвана с мясом. Все фибры души изорваны, она истекает кровью.

Но Провидение, которому угодно, чтобы род людской смотрел в будущее, а не погружался в скорбь о былом, велит и самым глубоким ранам затягиваться. Отчаяние утихает, а поскольку, кроме всего прочего, есть вера в загробное соединение с ушедшим в мир иной, можно набраться терпения и смотреть на грядущую кончину как на залог новой встречи со всеми.

К тому же, на свете нет более умиротворяющего места, чем кладбище, в особенности сельское. В городах доступ на кладбища открыт лишь в дневные часы. Их заполняет толпа, превращая в места прогулок, здесь бродят без цели и болтают о пустяках любопытные, здесь мраморщики и каменщики преследуют вас, навязывая свои услуги и оскорбляя святость вечного покоя торгашескими расчетами. Ни тишины, ни уважения, ни благочестия.

Зато в деревнях мертвые спят спокойно. Никакой бездельник не явится тревожить их. Уединение дарит им отдых, столь необходимый после треволнений бытия.

Тут нет ни решеток, ни сторожей, в положенный час прерывающих молитву того, кто придет сюда. Кладбище никогда не запирают. Вы можете проплакать всю ночь, а только ночью и стоит приходить на могилы. Ведь лишь когда на землю опустится тьма, мертвецы шевелятся в своих гробах и отвечают на то, что вы им скажете. Только по ночам можно расслышать их голоса в легком шелесте трав. Лишь ночью могилы становятся настоящими могилами.

В тот вечер голубое небо утопало в лунном сиянии. Ландекская церковь сверкала белизной, будто стены ее были из снега. Сентябрь задержал свое дыхание. Птицы уснули в своих гнездах, и чудилось, что можно расслышать движение звезд.

Во всей природе была разлита такая кроткая ласка, что Христиана и Фредерика почувствовали, как смягчаются их сердца.

Казалось невозможным поверить, что тот же самый Господь, сотворивший столько сладостной прелести: такие улыбчивые небеса и ласкающий воздух, такие душистые цветы, – мог, в отличие от того, что он создал, быть злым и навеки разлучить тех, кто любил друг друга. В умиротворении природы слышалось обещание.

Все это – лунный свет, дыхание ночи, аромат трав – внушало матери и дочери:

«Осушите слезы, вы снова увидите его. Он спит, но он проснется».

А поскольку в глубине сознания Фредерики пряталась мысль, которую она гнала прочь, не желая здесь, на этой могиле, думать ни о ком, кроме своего отца, эта мирная, безмятежная ночь еле слышно шепнула ей:

«Думай о Лотарио, ты можешь не стыдиться этих мыслей. Твой отец умер, чтобы ты была счастлива. Будь же счастливой, и он там, на Небесах, поблагодарит тебя».

В тот миг, когда Фредерике померещилось, будто ее душа слышит неведомый голос, произносящий ей на ухо эти слова, хруст сухой травы за спиной заставил ее повернуть голову.

Она узнала Лотарио.

При виде того, с кем была разлучена так долго, она почувствовала, как силы оставляют ее, и мысленно взмолилась к мертвому отцу о прощении за то, что так счастлива.

Христиана еще раньше увидела Лотарио. Она дала ему время тоже преклонить колена и помолиться.

Потом, поднявшись, она промолвила:

– Идемте, дети.

И все трое покинули кладбище, не сказав ни единого слова.

Но когда они вышли на тропинку, ведущую к замку, мать сказала:

– Давайте обнимемся все трое. И давайте любить друг друга, ведь того, кто любил нас больше всех, больше нет с нами.

– Как вы добры, матушка! – вскричала Фредерика, поняв, что Христиана сказала «обнимемся все трое», чтобы дать им двоим право обняться.

То было невинное, чистое объятие, и благословение матери освятило встречу влюбленных.

Они вместе вернулись в замок; настал первый радостный вечер после этих недель скорби.

Лотарио в Америке получил от своего дяди письмо, где тот звал его вернуться как можно скорее. Он примчался в Париж, там его ждало письмо Христианы, из которого он узнал о благородном и трагическом самопожертвовании графа.

Но Христиана не хотела, чтобы ее дочь сосредоточилась на столь печальных помыслах. Фредерика пребывала в том возрасте, когда естественнее не ведать страданий. Впрочем, за последние годы на ее долю их и так досталось куда больше, чем следовало. И несчастная мать гнала прочь собственную безутешную скорбь, пытаясь улыбаться, лишь бы вызвать у дочери ответную улыбку.