Однако вскоре ярость и мстительные помыслы вновь начинали обуревать его. Слезы высыхали на глазах Юлиуса, и в его взгляде опять вспыхивало пламя злобы.

Когда первые бледные лучи рассвета проникли сквозь ставни, Юлиус все еще не смыкал глаз и в то же время не чувствовал ни малейшей усталости.

Лихорадочная энергия переполняла все его изнуренное недугом существо. В эти минуты, когда страсти владели им, его тело словно бы и не существовало больше, осталась одна душа.

«Я чувствую, – думал он, – что это потрясение меня убьет, и тем лучше! Но только прежде чем это случится, я сам совершу убийство».

Когда наступило утро, он сел и написал несколько писем.

Потом, открыв свой секретер, он достал завещание и сжег его.

Затем он начал писать другое. Время от времени он останавливался и разражался язвительным смехом.

– Они и подумать не могли, сколько проиграют на этом, – говорил он вслух. – Они меня сделали несчастным, а я их сделаю нищими. Они опустошили мой дом, я опустошу их кошелек. Они меня обворовали – им не быть моими наследниками.

Когда новое завещание было закончено, запечатано и спрятано на месте прежнего, часы уже пробили десять.

Юлиус оделся и велел кучеру везти себя в посольство.

Он все еще рассчитывал застать там Лотарио.

«Нет, – думалось ему, – он не может быть настолько глуп, чтобы сесть на корабль с ней вместе, чтобы увезти ее в Америку. Он побоится, что я лишу его наследства. Он спрячет ее в каком-нибудь глухом уголке, где-нибудь в затерянной деревушке в трех десятках льё отсюда, где, по его расчетам, я не смогу ее отыскать. Он ее там поселит под вымышленным именем и поспешит вернуться сюда, чтобы показаться мне на глаза и отвести от себя всякое подозрение. Когда я заговорю с ним об исчезновении Фредерики, он прикинется, что удивлен еще больше, чем я. А уж потом, когда я его увижу и собственными глазами удостоверюсь, что он не с ней, он выдумает еще какой-нибудь вояж по казенной надобности, еще одно отплытие эмигрантов из Гавра, чтобы покинуть Париж и присоединиться к ней. Но если он воображает, что я предоставлю эти обстоятельства их собственному течению, он заблуждается. Пусть только вернется, и я клянусь, что уж больше ему не уехать!»

Карета остановилась во дворе посольства.

Слуга, услышав звон колокольчика, выбежал отворить.

– Мой племянник у себя? – спросил граф фон Эбербах.

– Он у посла, – отвечал лакей.

«А-а! – подумал Юлиус, входя. – Мои предвидения оправдались: он вернулся!»

В прихожей посольских покоев он встретил придверника.

– Я доложу о прибытии господина графа, – предложил тот.

– Не стоит.

И Юлиус, миновав прихожую, вошел в маленькую комнату, соседствующую с кабинетом посла.

Здесь он остановился: до его слуха сквозь приоткрытую дверь донесся голос племянника.

– Вот почему я вернулся, – говорил Лотарио. – Я спешил представить отчет о выполнении моей миссии. Но ваше превосходительство видит, до какой степени важно, чтобы я тотчас отправился обратно.

«Так и есть!» – подумал Юлиус.

– Мне необходимо там быть завтра, – продолжал Лотарио.

– О, разумеется! – вскричал Юлиус вне себя.

И, резко толкнув дверь, он вошел в кабинет, бледный, мрачный, стиснув зубы.

Лотарио и посол повернулись к нему.

– Граф фон Эбербах! – с поклоном приветствовал его посол.

– Дядюшка! – Лотарио шагнул вперед, собираясь пожать Юлиусу руку.

Но он тут же отшатнулся при виде искаженного, мрачного и полного ярости лица графа фон Эбербаха.

– Стало быть, – заговорил Юлиус, сверля Лотарио горящим взглядом, – вы отправляетесь завтра?

– Бог мой, да уже сегодня вечером! – отвечал Лотарио с таким видом, будто тон этого вопроса ему совершенно непонятен.

– Сегодня вечером! – процедил Юлиус со сдержанным бешенством, стаскивая перчатку со своей левой руки.

– Вы видите какое-нибудь препятствие к этому? – спросил Лотарио.

– Никакого! – отвечал Юлиус. – Если только вы будете еще живы.

И страшным голосом он крикнул:

– Вы мерзавец!

С этими словами он швырнул перчатку в лицо Лотарио.

Получив удар перчаткой в лицо, Лотарио бросился на графа.

Но, сделав над собой невероятное усилие, он вдруг остановился.

– Вы мой дядя и мой начальник, – стиснув зубы, проговорил он.

– Я больше ни то ни другое, – отвечал Юлиус срывающимся голосом. – Я был женат на сестре вашей матери, это верно, но она умерла, а смерть расторгает брачные узы. Я вышел в отставку, следовательно, я больше вам не начальник. Перед вами не более чем дворянин, который в присутствии другого дворянина оскорбил вас и оскорбит еще: я повторяю вам, что вы мерзавец! Слышите? Вы мерзавец!

– Господин граф! – произнес посол.

– Довольно! – с угрозой вскричал Лотарио.

– А, ты наконец почувствовал оскорбление? – воскликнул Юлиус. – Что ж, через четверть часа вы получите от меня весточку. И исполните все, что вам будет предписано. До встречи.

И, обернувшись к послу, он добавил:

– Прошу прощения у вашего превосходительства, что я выбрал его жилище для этого неизбежного объяснения. Но чтобы оскорбление было полным, требовалось присутствие свидетеля, который был бы в полной мере человеком чести, и когда я искал такого свидетеля, ваше имя первым пришло мне на ум.

Он отвесил поклон и удалился.

XLI

Лев, подстерегающий добычу

Была уже половина первого ночи, когда Самуил Гельб со званого обеда в Мезоне возвратился в свое логово в Менильмонтане.

Он звонил не то два, не то три раза, однако слуга все не шел открывать.

– Эй! Марсель! – заорал он, прибавляя свой крик к звону колокольчика.

Слуга в конце концов явился. В руке мальчишка держал потайной фонарь, направляя его свет в лицо своему господину.

– Это я, – сказал Самуил. – Ну же, пошевеливайся.

Марсель отпер калитку.

– Я же думал, – ворчал Самуил, проходя через сад, – что ты заставишь меня ночевать под открытым небом. Счастливый возраст, – прибавил он с иронией, – когда у человека еще нет угрызений, мешающих ему спать, словно пень! Однако знай, что такой непробудный сон позволителен скорее невинным душам, чем лакеям. Да ты, похоже, до сих пор толком не проснулся?

Но как мальчишка ни тер глаза, веки его тотчас вновь опускались, он пошатывался, готовый рухнуть на землю: сон пьянил его, как вино. Однако ночная свежесть мало-помалу разгоняла его сонливость.

Они вошли в дом.

– Закрой дверь, – сказал Самуил. – А теперь ступай ко мне в комнату, мне надо с тобой поговорить.

Они поднялись на второй этаж; Самуил зажег свечу.

– Никто ко мне не заходил? – спросил он.

– А, ну как же, сударь, – пробормотал Марсель, – был один господин.

– Кто?

– Господин граф фон Эбербах.

Самуил не выказал ни малейшего удивления.

Хотя в три часа пополудни он оставил Юлиуса в тревоге по поводу Фредерики и должен был догадаться, что этот визит, последовавший так вскоре после того, как они с графом виделись, вероятно, имеет касательство к этому его беспокойству, по виду Самуила можно было подумать, что он ни в малейшей степени не озабочен.

– Граф ничего мне не передавал? – осведомился он равнодушно.

– Нет, сударь. Я ему сказал, что вы обедаете вне дома и вернетесь не скоро. Он этак поморщился, видно, был недоволен, что вас не застал, и потом опять уселся в свою карету.

– А кроме графа никто не приходил?

– Нет, сударь.

– Отлично. Теперь слушай, да не хлопай своими большими ушами. Я хочу тебе дать на завтра одно поручение. Да имей в виду: если ты хоть в чем-то напутаешь из того, что должен будешь сказать и сделать, я тебя выгоню. Зато если исполнишь мои приказания точно и ловко, получишь сотню франков.

– Сотню франков! – завопил Марсель, окончательно пробудившись.

– Завтра же вечером ты их получишь.

И тут Самуил объяснил маленькому слуге, как ему следует действовать.