Лотарио побледнел.

– Почему же? – спросил граф фон Эбербах.

– Если бы даже, – продолжала Фредерика, – я питала к господину Лотарио те чувства, которые вы предполагаете, это бы ничего не изменило. Я не свободна.

– Но у вас же есть мое согласие, – сказал Юлиус.

– Здесь потребовалось бы согласие еще одного человека, – сказала она.

– Чье же?

– Моего второго отца, господина Самуила Гельба.

– Теперь вы принадлежите только мне, – возразил Юлиус.

– Сегодня вам, вчера ему. И не только из-за прошлого, из-за тех забот, которых он не жалел для меня, бедного брошенного ребенка, не знавшего ни отца, ни матери, для нищей, невежественной девчонки, не имевшей ни крова, ни куска хлеба. Но я принадлежу Самуилу Гельбу еще и потому, что дала ему слово.

– Какое слово? – не понял граф фон Эбербах.

– Если буду иметь несчастье пережить вас, я ему обещала выйти за него замуж.

– За него?! – вскричал Юлиус.

Странное подозрение сверкнуло в его мозгу.

Самуил женится на Фредерике! Если он сам, Юлиус, мог пожелать столь неравного брака, то лишь затем, чтобы обеспечить этой девушке состояние. Но Самуил, у которого не было состояния, чтобы кому-то его завещать, мог зато с успехом прибрать к рукам чужое богатство. У вдовы графа фон Эбербаха будет достаточно миллионов, чтобы удовлетворить самые алчные аппетиты. Не затем ли Самуил отдал ему Фредерику, чтобы самому стать его наследником?

Уж не догадалась ли Фредерика о смысле недоверчивого взгляда, который Юлиус бросил на Самуила?

Она ответила на потаенные сомнения Юлиуса:

– Во всей этой истории господин Самуил Гельб был безупречно великодушен и бескорыстен. Он просил меня стать его женой, когда я еще и подумать не могла о такой чести, как знакомство с господином графом фон Эбербахом.

– В добрый час, – промолвил Юлиус, – но теперь…

– Когда же он узнал, – продолжала Фредерика, – что господин граф склоняется к мысли о браке со мной, он был так деликатен, что возвратил мне мое слово и отложил исполнение данного мной обещания. И сделал это так благородно, что сам господин граф ничего не узнал о его жертве.

– Спасибо тебе, Самуил! – воскликнул Юлиус. – Ты ничего мне не сказал об этой услуге, прости же меня, что я сам о ней не догадался. Но если ко мне ты был столь добр, не будешь же ты жесток к этим детям? На сей раз речь идет о счастье, которого ты не мог бы ей дать. Любовь и брак больше пристали тому возрасту, в каком находятся Фредерика и Лотарио, и будет благим делом прогнать прочь тучу, омрачающую солнечный восход для этих двух близких душ! Тебе случалось забывать о себе и отступать на второй план во имя цели, куда менее возвышенной. Однажды ты уже возвратил Фредерике ее слово; ты ведь сделаешь это еще раз, не правда ли?

Фредерика потупила взгляд, вероятно, боясь, что чувства, волнующие ее сердце, могут отразиться в глазах.

Юлиус и Лотарио смотрели на Самуила в упор, пытаясь прочесть на этом бесстрастном лице мысль, от которой зависело счастье двоих.

Но ни один человеческий взор не мог бы проникнуть сквозь неподвижную маску, за которой этот властительный дух прятал свои истинные побуждения.

– Так что же? – поторопил Юлиус.

Сомнение вновь овладело им. Чтобы заподозрить Самуила в низких помыслах и проникнуться презрением к нему, Юлиусу сейчас хватило бы одного мало-мальски двусмысленного слова.

Самуил поднял голову с видом человека, принявшего окончательное решение.

– Фредерика, – произнес он, – в присутствии Юлиуса и Лотарио я возвращаю вам ваше слово.

Радость вспыхнула в глазах девушки.

– Спасибо! – в один голос вскричали Лотарио и Юлиус.

– По отношению к вам, Фредерика, – продолжал Самуил, глядя на девушку, – у меня всегда было лишь одно желание: сделать вас счастливой. Если с другим вы будете счастливее, чем со мной, вы свободны.

– О, славное сердце! – воскликнул граф фон Эбербах. – Ты заставил меня раскаиваться в дурной мысли, которая у меня только что возникла на твой счет.

– И что это за дурная мысль? – заинтересовался Самуил.

– Не напоминай мне о ней, – произнес Юлиус, – я уже забыл ее. По существу, вопреки всем твоим скептическим рассуждениям, у тебя благородная натура. Ты, подобно мне самому, высшее счастье находишь не в том, чтобы брать, а в том, чтобы давать. Итак, Фредерика, я надеюсь, что теперь у вас не осталось никаких возражений. Вы получили благословение как от меня, так и от Самуила. Кроме Господнего благословения, которое не заставит себя долго ждать, нам теперь не хватает лишь вашего согласия.

Лотарио снова почувствовал, что его бьет дрожь.

– Господин граф, – сказала Фредерика, – ваша дочь готова повиноваться вам во всем, что вы ей прикажете.

– Ах! Как я счастлив! – вскричал Лотарио.

– Не правда ли, – сказал Юлиус Самуилу, указывая ему на юную чету, сияющую от восторга и любви, – не правда ли, хорошо погреться у этого огня?

Самуил нашел в себе силы усмехнуться, но едва лишь Юлиус отвел глаза, эта искусственная улыбка погасла, и туча гневной угрозы набежала на его чело.

– И я тоже счастлив, – снова заговорил Юлиус. – Теперь мои дети, оба, останутся подле меня до моего последнего часа, а я, видя, как вы оба счастливы благодаря мне, урву и для себя кусочек вашей радости. Видите ли, сколько бы я это ни скрывал, в глубине души я испытывал настоящие угрызения совести оттого, что хотя бы по видимости прибрал к рукам такое чудесное создание – столько грации, юной свежести, сердечного жара. И вот я отдаю Фредерику тому, кто ее достоин; я ее возвращаю ей самой. Теперь я больше не господин ее, а только хранитель; я ею не владею, я оберегаю ее.

В то время как Юлиус, Лотарио и Фредерика, сжимая друг другу руки, предавались пылким излияниям чувств и блаженным надеждам, Самуил смотрел на них, прислонясь к камину, и в глубоком раздумье говорил себе:

«Да, я правильно сделал, выплеснув ту микстуру в золу. Теперь задача не в том, чтобы уморить Юлиуса, а в том, чтобы заставить его жить. Прикончить его значило бы погубить разом и мою любовь, и богатство. Главная опасность исходит теперь вовсе не от Юлиуса. Как он и говорил мне, его идиотская щепетильность не позволит ему покуситься на невесту Лотарио. И пока я не избавлюсь от этого последнего, Юлиус мне нужен. Надо, чтобы не кто иной, как сам дядюшка, помог мне разделаться с племянником. Мы устроим так, чтобы агония этой дряхлой, немощной жизни стала причиной конца жизни юной и полной сил».

XXXII

Жертва и палач

– Довольно, Самуил! – вскричал Юлиус с мольбой. – Во имя Неба, дорогой мой Самуил, ни слова больше. Не рассказывай мне о том, что они делают, не передавай того, что они говорят. Не желаю больше ничего знать.

Говоря так, Юлиус в сильном возбуждении метался по своему кабинету, утирая пот со лба.

Самуил, молча подавляя издевательский смешок, с преувеличенным сожалением пожал плечами.

– Ты никогда не хочешь ничего знать, – заметил он, – а сам же меня расспрашиваешь. Ну, если тебе угодно, поговорим о чем-нибудь другом. Я-то не против. Что мне за дело, любят Фредерика и Лотарио друг друга или нет? Фредерика мне не жена, какой интерес у меня может быть в этой истории? Что до тебя, то ты прав: с тем повышенно-чувствительным, капризным нравом, который у тебя теперь проявился, по существу, лучшее, что ты мог бы сделать, это ничего не знать. Так что с этих пор я даже перестану отвечать на твои расспросы.

Юлиус не слушал Самуила. Он прислушивался к своим мыслям, их голоса были так громки, что оглушали его. Внезапно он прекратил свое беспорядочное метание и, замерев посреди комнаты, прерывающимся голосом спросил:

– Стало быть, Самуил, ты уверен, что еще позавчера Лотарио виделся с Фредерикой в Ангене?

– Я не уверен абсолютно ни в чем. Оставим эту тему. Ведь при первых же словах, которые я пророню, ты начнешь требовать, чтобы я замолчал. Ну хочешь, поговорим о политике? Правительство натягивает узду – тем лучше, это способ заставить страну встать на дыбы. Чем выше давление, тем скорее взорвется. На первый взгляд дела свободы повернулись к худшему, но в действительности это значит, что плохи дела монархии.