Расспрашивать она не смела, опасаясь напугать Фредерику, и притворялась спокойной, в глубине сердца мучаясь и трепеща, думая о разговоре, что произошел у них с Юлиусом перед ее отъездом в Эбербах. В тот день он сказал ей, что только ценой своей жизни сможет спасти их всех.

Юлиус понял тревогу Христианы.

– Ну вот, теперь вы обе всполошились, а между тем дело совсем простое, – сказал он. – Я всего-навсего захотел сегодня поговорить с вами о том, о чем мне бы надо вам твердить всякий раз; в то время, когда за двадцать четыре часа рушатся троны, я, преждевременно состарившийся человек, несчастный умирающий больной, вспомнил, что я не более долговечен, чем династия, – только и всего, а вы уже готовы дрожать и ужасаться. Я уверен, что Христиана сейчас вспоминает то, о чем я говорил ей месяц назад, в день, когда я искал способ уладить наши дела. Речь шла об одном средстве, но сейчас оно не годится. Поискав, я нашел другое.

– Какое? – вырвалось у Христианы.

– Это мой секрет. Вы его узнаете через неделю.

– Вы нам расскажете?

– Или напишу.

– Напишете?! – вскричала Фредерика. – Так вы уезжаете?

– Даже если мне предстоит небольшое путешествие, почему это должно вас пугать?

– Если вы хотите уехать, отец, – спросила Фредерика, – почему бы вам не взять нас с собой?

– Я никуда не еду, – отвечал Юлиус. – По крайней мере, я почти уверен, что в этом не будет нужды. Впрочем, так или иначе, поехать вместе с вами я бы не мог. Что скажут люди, увидев нас втроем?

– Ах, да какая разница, что они скажут? И потом, если нельзя обеим, то хоть одна из нас может последовать за вами?

– Одна? Без другой? А что же станется с матерью без дочери или с дочерью без матери?

– Но не можете же вы отправиться в путешествие один? – настаивала Фредерика.

– Я и не буду один.

– А кто же будет вас сопровождать?

– Надежный друг, который с величайшей охотой позаботится обо мне.

Последнюю фразу Юлиус произнес каким-то странным тоном.

– Послушайте, отец! – воскликнула Фредерика. – Вы хотите нас успокоить, но видно же: вы что-то скрываете. Вы приехали очень грустный, это вы, кому обычно бывает так весело здесь. И потом, вы со мной говорили совсем как отец, покидающий свою дочь и боящийся ее больше не увидеть. Вы мне сказали, что вы уже старый и долго не проживете, что я должна быть готова к этому, но у меня останется матушка. Вы просили простить вам все горести, которые мне причинили вопреки своему желанию, как будто мне есть что вам прощать, тогда как, напротив, мне остается только благодарить вас за все! Ну вот, я и говорю: раз вы сегодня такой, значит, у вас от меня какая-то тайна. Или вы считаете, что очень больны, или собрались уезжать. Вы на пороге то ли большого испытания, то ли долгого пути, это же видно. Отец, я вас умоляю, скажите нам, что с вами. Если вы больны, наше место у вашей постели. Пусть свет думает все, что ему угодно, – я хочу ухаживать за вами.

– Я не болен, – сказал Юлиус, и взгляд его смягчился. – Посмотри на меня; по моему лицу ты можешь заметить, что мне даже лучше, гораздо лучше, чем все последние месяцы. Судьба возвратила мне жену и дочь, а с ними вместе и здоровье.

– Так, значит, вы уезжаете? – вмешалась Христиана.

– Послушайте, – вздохнул Юлиус, поняв, что, отрицая абсолютно все, он не имеет никакой надежды убедить их. – Возможно, что мне и в самом деле придется уехать на несколько дней. Но ничто пока не решено. В любом случае я уеду не раньше чем дня через три. Стало быть, у нас еще будет время увидеться и поговорить.

– Вы не уедете, не повидавшись с нами? – оживилась Христиана.

– Даю в том слово!

– А у меня есть средство заставить вас сдержать обещание! – вмешалась Фредерика.

– Какое средство?

– Не проститься с вами сегодня.

– О! – пробормотал Юлиус.

– Я прекрасно вижу, на что вы рассчитываете! – продолжала прелестная шалунья. – Вы нас растрогаете, наговорив тысячу всяких ласковых слов, мы бросимся к вам на шею, прослезимся, а потом вы возьмете да и уедете прямо завтра, ничего не сказав, с нашими похищенными прощальными поцелуями. Но мы больше не дадим себя обмануть – ни матушка, ни я. Раз вам угодно, чтобы мы с вами простились как подобает, надо прежде объявить о своем отъезде. А сегодня никаких прощальных сцен. Если хотите, чтобы вас расцеловали, так уж в следующий раз, и то посмотрим, как вы станете себя вести.

– Ты права, дитя мое, – произнес Юлиус сдавленным голосом, из последних сил борясь с волнением, которому не позволил отразиться на своем лице. – Не целуй меня. Тогда ты будешь уверена, что я не уеду, не повидав тебя, это ведь слишком страшно для отца – отправиться в путешествие, из которого ему, быть может, не суждено вернуться, даже не увозя с собой поцелуя своей дочери.

Юлиус запнулся, не в силах продолжать. Но он тотчас справился с собой и заговорил снова:

– А теперь нам пора расстаться. До скорой встречи – через неделю, если я не уеду, завтра или послезавтра, если придется ехать. Я вас предупрежу о часе, когда вы сможете меня здесь найти. Если в ближайшие трое суток вы не получите от меня никакой весточки, это будет означать, что мне удалось отделаться от этой докучной поездки.

Он сделал над собой еще одно неимоверное усилие и сумел улыбнуться.

– До свидания, – сказал он. – Как видите, я не говорю «прощайте». Давайте выйдем отсюда по одному, чтобы какой-нибудь прохожий не увидел нас вместе. Христиана пойдет первой. Потом Фредерика. Я уйду последним. Ступайте.

Христиана сжала Юлиусу руку и вышла.

Когда Фредерика вслед за ней направилась к двери, отец сказал ей:

– Видишь, я не прошу, чтобы ты меня поцеловала.

Эти слова он произнес с улыбкой.

– И хорошо делаете, – отвечала Фредерика. – Я бы отказалась. Тем самым я удержу вас в Париже. Вот в следующий раз поцелуев будет столько, сколько пожелаете.

И она вышла.

Как только Юлиус остался один, он рухнул на колени и зарыдал.

«О, так вот как я их покинул! – в отчаянии простонал он. – Если б они только знали, какое меня ждет путешествие! И вот каково наше прощание! Фредерика, мой бедный ангел! Она разгадала меня, она почувствовала, что я хотел хитростью выманить их поцелуи, прижать их к своему сердцу в последнем мучительном объятие, не сказав почему.

Как мог я открыть им то, что собираюсь сделать? Они и так все узнают достаточно скоро. Стоило им проведать хотя бы, что я завтра уеду, они бы пожелали меня сопровождать, а при том, что будет там происходить, им присутствовать нельзя.

Итак, я уеду, лишенный даже права увезти с собой последний взгляд тех двух существ, что мне дороги, прощальную ласку их глаз, хоть одно из тех нежных слов, эхо которых могло бы тихо отдаваться в моих ушах там, в вечности.

Ныне узы, что привязывали меня к ним, уже порваны. Я их больше не увижу. Я один. Ни одно прощальное слово не последует за мной туда, куда я иду, не пребудет со мною там.

Что ж, пусть так! Пусть мое самоотречение будет полным. Но, по крайней мере, Боже мой, дай этим бедным, нежным созданиям, дай им такой избыток радости, какой избыток страдания я принимаю на себя по доброй воле!»

Плача, он поцеловал те два стула, на которых сидели его жена и дочь, сказал комнате прощальные слова, каких не мог сказать им самим, вышел и велел кучеру ехать домой.

Стояла глубокая ночь, час был очень поздний. Он не лег. Зачем? Спать совсем не хотелось.

Он сел писать письма.

Проходили часы, он все писал, и еще не кончил, когда вошел Самуил.

– Ты готов? – спросил он.

– Я готов всегда, и вчера уже говорил тебе это, – отвечал граф фон Эбербах.

– Вот и чудесно. Что ж, карета ждет внизу.

– Идем, – сказал Юлиус, запечатывая конверт, куда только что положил два письма – одно Христиане, другое Фредерике.

Он позвонил. Явился лакей.

– Я ненадолго уеду из Парижа, – сказал он. – Возможно, что вернусь не раньше завтрашнего дня или даже задержусь на несколько дней. Если госпожа графиня приедет из Ангена, передайте ей вот это. Но только ей, и никому другому, вы меня поняли?