Фредерика похожа на его мать! Так вот отчего, увидев ее впервые, он вообразил, будто уже встречал ее когда-то, уже любил! Вот почему он сразу почувствовал, что его влечет к ней такая внезапная и неодолимая симпатия.
Но откуда могло взяться такое поразительное сходство? И тут ему вспомнилось, что говорила им, ему и Фредерике, та загадочная женщина, которая провела его в маленький дом в Менильмонтане: они друг другу не чужие, так она сказала, и еще – что у него есть право заботиться о Фредерике, беречь ее и защищать. То были странные слова, однако ныне это удивительное сходство подтверждало их. Стало быть, между ним и Фредерикой и в самом деле есть какое-то родство! Они, выходит, из одного рода! Увы, зачем все это, если враждебная судьба навеки разлучила их? Для чего эти узы крови, если жизнь уже разорвала их?
Он провел перед портретом целый день.
Вечером он отнес его в свою комнату и повесил над изножьем своей кровати. Ему хотелось уснуть, глядя на него; он находил печальное очарование в том, чтобы иметь перед глазами сразу свое прошлое и будущее, заключенные в одну узкую рамку. Что было печальнее? Прошлое без жизни или будущее без любви?
На следующий день он решил, что пора ехать. С утра он занялся приведением в порядок счетов и трат слуг, отдал распоряжения насчет всего, что требовало починки, – в общем, принял меры на весь будущий год. Он завтракал, когда вошел один из слуг, с виду чем-то смущенный.
– Сударь, – пробормотал он и осекся, не решаясь продолжать.
– Ну, в чем там дело, Ганс? – спросил Лотарио.
– Да вот… – залепетал Ганс.
– Что же, наконец?
– То, что там… дама.
– Какая дама?
– Пусть господин не изволит гневаться, – продолжал Ганс, несколько придя в себя. – Это очень богатая дама, прекрасная собою, и она восхищается нашим замком. Ну, вот. Она не затем сюда приходит, чтобы портить что-нибудь: она скорее на колени встанет перед каким-нибудь каменным истуканом, чем будет его трогать.
– Короче, что нужно этой даме? – нетерпеливо перебил Лотарио.
– Я почему все это говорю? – продолжал Ганс. – Потому как господин велел нам в свое отсутствие никого в замок не допускать. Да мы ж и понимаем, в чем тут забота господина. Похоже, тут когда-то творились дела не слишком веселые, от них повсюду остались всякие семейные предания, вот господин и не желает, чтобы здесь слонялся разный прохожий люд. Но эту даму мы сюда пропустили совсем не из-за денег, которые она нам дала. Надобно признать, она не поскупилась и дала бы еще в двадцать раз больше, лишь бы ей позволили войти. Но мы все равно не из-за этого уступили. А суть в том, что эта дама артистка, ей для ее дела нужно видеть всякую красивую мебель. Ну вот, она, стало быть, весной приезжала и тогда же еще сказала, что вернется сюда.
– Так эта дама просит позволения посетить замок?
– Повторно посетить, потому как, право слово, она в прошлый раз преосновательно его посетила. Поскольку вы, на беду, оказались здесь, мы не можем взять на себя смелость сами дать ей такое разрешение. Вот она мне и поручила пойти да попросить вас – она умоляет ей не отказывать.
– Хорошо, – вздохнул Лотарио. – Ступай и приведи сюда эту даму.
Через минуту Ганс вернулся в сопровождении женщины, одетой в черное.
Посетительница дала слуге знак удалиться. Потом она отбросила с лица вуаль.
Это была Олимпия.
– Вы, сударыня? Вы здесь? – вскричал Лотарио, вначале растерявшийся от изумления.
Потом он улыбнулся: ему пришла в голову одна мысль.
– Вы, вероятно, ожидали встретить здесь не меня, а кого-то другого? – осведомился он, предполагая, что она приехала ради Юлиуса.
– Я не ожидала встретить здесь никого, – отвечала Олимпия. – Но узнав, что вы здесь, решила, что у меня нет причин вас избегать.
– Что ж, – сказал Лотарио, – если во владения графа фон Эбербаха вас привел один лишь интерес к искусству, позвольте мне поздравить самого себя со счастливым случаем, дающим мне возможность самолично со всем почтением представить вам здешнюю архитектуру и убранство.
– Я уже видела этот замок, – сказала певица, – но была бы счастлива еще раз осмотреть его вместе с вами.
Казалось, Олимпия делает над собой усилия, стараясь справиться с каким-то безотчетным волнением.
– Сударыня, я в полном вашем распоряжении, – сказал Лотарио.
И он стал водить ее из залы в залу.
При виде каждого предмета, что показывал ей Лотарио, каждой комнаты, двери которой он перед ней открывал, при каждом шаге в стенах этого дома, некогда заключавших в себе радость и любовь, ныне же – лишь скорбь и пустоту, волнение Олимпии, казалось, все более возрастало. Ее взор и чело потемнели, омраченные горькой печалью.
Лотарио объяснял себе подобную чувствительность мыслями о его дяде, воспоминания о котором этот замок естественным образом навевал Олимпии. Но чтобы так растрогаться при одном виде дома и племянника графа фон Эбербаха, она должна была в глубине сердца питать к нему истинную любовь. Тогда почему же она его покинула?
Через некоторое время, когда между ними установилась некоторая короткость, он заговорил со своей гостьей об этом, обратившись к ней с жаркими упреками.
– Мне бы следовало сердиться на вас, – начал он.
– За что? – спросила певица.
– Вы очень огорчили моего дядю. Оставили его так внезапно, нимало не побеспокоившись о том, что с ним станет.
– О, вы правы, – отвечала она, – я и в самом деле не испытывала на этот счет никакого беспокойства. Я точно знала, что он недолго будет оплакивать разлуку со мной и мое отсутствие не заставит его страдать.
– Однако же заставило: это стало одной из причин его недуга.
– Его недуга?! – вскричала певица.
– В тот же день, когда вы уехали, его уложил в постель апоплексический удар, и он не поднялся еще по сей день.
– Возможно ли? – побледнела Олимпия. – И это произошло из-за меня! О, прошу вас, скажите мне, что я здесь ни при чем.
– Как бы то ни было, а слег он именно в день вашего отъезда.
– Но почему никто мне об этом не написал? – спросила она. – Если бы я знала! Но вы-то сами, если ваш дядя серьезно болен, почему вы не рядом с ним? Как случилось, что вы здесь, в Эбербахе?
– Я не покидал его, – возразил Лотарио, – пока его жизнь была в опасности. А потом… у меня были важные причины, чтобы уехать из Парижа.
– Какие именно?
– Эти причины не могут быть вам интересны.
– Откуда вы знаете? – сказала она. – Ваши печали и радости трогают меня больше, чем вы думаете. Вас гнетет печаль, я читаю это на вашем лице. Если это не тайна, угрожающая чьей-нибудь чести, откройтесь мне. Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. И может статься, могу сделать для вас больше, чем вы предполагаете.
– О сударыня! – воскликнул Лотарио. – Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.
– Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!
– Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.
– Увы! – прошептала Олимпия.
– Вот что со мной, – продолжал Лотарио. – Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность – я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.